Хотя бы потому, что смотрели такие фильмы, как «12 стульев» или «Собачье сердце». Однако данные произведения написаны людьми, жившими внутри страны и вместе с ней прошедшими все этапы развития: от революции до гражданской войны и через военный коммунизм к новой экономической политике. Поэтому их глаз мог, как говорится в народе, замылиться.

Тем ценнее свидетельство русского эмигранта, коренного киевлянина и редактора одноимённой газеты Василия Витальевича Шульгина. Сейчас это имя мало кому известно, а до революции вся читающая империя отлично знала его как политика и публициста.

В 1926 году Шульгин нелегально (как он думал) побывал в СССР, а по возвращении разразился книгой «Три столицы», в которой описывал впечатления от Киева, Москвы и Ленинграда. В реальности поездка Шульгина проходила в рамках знаменитой операции «Трест», а антикоммунисты-подпольщики, так очаровавшие Шульгина, были сотрудниками ОГПУ. Однако Шульгин ходил по вполне реальным киевским магазинам и улицам, ездил в транспорте, и контраст между прежней жизнью и новой его поразил.

В первую очередь – национальной принадлежностью новой элиты. Представителей высшего сословия империи везде заменили евреи, либо партийные, либо беспартийные. Приведу несколько типичных цитат.

«Еврейские барышни коммунистического вида сновали по всем направлениям. <…> Столица! Увы… Киев деградировал. Столица нынче – Харьков».

***

«Я не помню отдельных лиц. Но общее впечатление: низовое русское лицо, утонченное «прожидью». Объяснюсь яснее. Тонких русских лиц здесь почти нет. Если лицо тонкое, то оно почти всегда – еврейское».

***

«Но вот Крещатик. Как известно, здесь протекала когда-то речка, при впадении которой в Днепр Владимир Святой крестил русский народ. Оттого эта улица и называется Крещатик. Сейчас ее окрестили улицей «Товарища Воровского». <…> название, принимая во внимание то, что делается на Крещатике, удачное: по Сеньке и шапка. Я хочу этим сказать, что евреи уворовали эту улицу у русских…».

***

« – Вот будете ездить в трамваях, обратите внимание, в первом вагоне всегда публика «чище». Больше жидов, но и тех, кто получше одет.

– Почему? Разве тут есть два класса?

– Нет. Одинаковы оба вагона, и плата совершенно одинаковая, никаких классов нет. А вот сама публика отбирается. Кто попроще, лезет в вагон, который похуже… Потому что, надо вам знать, второй вагон хуже, – трясет и шумит. Но им как-то там приятнее, так сказать, среди своего брата…

– Послушайте, но это ведь совершенно невероятно! В вашей-то «крестьянско-рабочей» республике! Ведь когда это все начиналось, словом, когда мы были еще здесь, было же как раз наоборот. Так называемый пролетариат лез во все первые классы, а презренных буржуев выбрасывали на задворки…».

Последняя цитата – своеобразный мостик от одной из главных шульгинских мыслей (о засилии евреев) к другой. Шульгин полагал, что неравенство и наличие разных социальных слоёв – вещь естественная и необходимая. По мнению Шульгина, человечество разделено на высших и нижних, и от этого никуда не деться.

«Наша задача состоит в том, чтобы заставить людей понять наконец: без «панов» жить нельзя. Да, нельзя. Как только вырезали своих русских панов, так сейчас же их место заняли другие паны – «из жидов». Природа не терпит пустоты. Без панов жить нельзя. Но что такое – «паны»? «Паны» – это класс, который ведет страну. Во все времена и во всех человеческих обществах так было, есть и будет».

***

«…коммунисты, упершись лбом в стенку, увидели, что больше идти некуда, и повернули обратно, а это, как вам известно, выразилось в декретировании Лениным нэпа…», – с удовлетворением пишет Шульгин. И много страниц своей книги посвящает сравнению нэпа с дореволюционной ситуацией. Вывод Шульгина однозначен: всё в точности как до революции, только хуже.

«Деньги с одной стороны до удивительности похожи на старые. Но на обороте какой-то серпо-молотный вздор:

Как красив советский герб:

Молот в нем и в нем же серп…

Продолжения не привожу, ибо нецензурно. Такова Россия. И новая, как и старая, она без заборной литературы жить не может».

***

«Электричество горело, то есть догорало в рассвете, а извозчики ехали с вокзала и на вокзал. Кажется, они такие, как были всегда, только победнее».

«Все, как было, только похуже…». Подобные сравнения составляют чуть ли не половину книги. Однако Шульгин замечает, что Киев восстанавливается и стремится догнать самого себя дореволюционного образца.

«Магазинов много, и за стеклами есть все. Разумеется, все это уступает, можно сказать, далеко уступает Западной Европе, но тенденция очевидна: стремятся поспеть за ней. Коммунистическая отсебятина имеет вид отступающего с поля сражения бойца».

Итак, с одной стороны, коммунизм отступает, а с другой —«вернулось Неравенство. Великое, животворящее, воскрешающее Неравенство. В этом большом городе нет сейчас двух людей равного положения».

К чему же всё это приведёт? А приведёт это, по мнению Шульгина, к скорой реставрации капитализма. Причём не просто капитализма, а капитализма фашистского образца. К полному удовлетворению автора.

«...Был когда-то великий путь «из Варяг в Греки». А теперь надо создать новый путь еще большего значения: «из Жидов – в Варяги». Коммунисты да передадут власть фашистам… Я – русский фашист. Основателем русского фашизма я считаю Столыпина… Правда, покойный премьер, убитый здесь, в Киеве, сам не подозревал, что он фашист. Но тем не менее он был предтечей Муссолини… Столыпин сделал «ставку на сильных». То есть он хотел опереться на энергичное, передовое, инициативное меньшинство. Это же сделал Ленин, опершись на партию коммунистов. Так же поступил Муссолини, создав свои связки, звенья по образцу коммунистических ячеек. Это же дело продолжает барон Врангель, создавая из остатков белых армий ячейки, из которых в будущем…».

В будущем, понятно, Врангель с его шульгиными и другими русскими фашистами возьмут реванш. И нэп – новая экономическая политика – неизбежно должна к этому привести. Шульгин был в этом глубоко убеждён.

Но, к несчастью для Шульгина, Сталин считал точно так же, а потому нэп был свёрнут. И началась индустриализация, а возвращённый после войны в СССР Шульгин получил 25 лет лагерей, правда, после XX съезда оказался на свободе.

Стоит отметить и некоторые чисто бытовые зарисовки Василия Витальевича. Например, о языке, на котором говорили в Киеве 27-го года. Наблюдая катающихся с многочисленных киевских горок детей, он пишет.

«На каком языке кричала, пищала, верещала эта мелюзга? «Прислушиваться», впрочем, не надо было, ибо делалось все это в достаточной степени зычно. Но удивляться хотелось почти что вслух. Естественно было бы, чтобы в «столице Малой Руси» дети мещанские, то есть низовых кварталов, говорили по-малороссийски, т. е. местным народным языком. Но на самом деле было всегда иначе. Киев настолько «облитературился» за последние пятьдесят лет, что общим языком города, как и всех городов Российской державы, впрочем, стал русский язык в его книжной интерпретации. Городское мещанское население хотя, конечно, прекрасно понимало народный (деревенский) говор, но хотело говорить и потому, с грехом пополам, говорило языком образованных классов. Так было. Но с той поры много воды утекло. Советская власть по причинам, до сих пор недостаточно выясненным, последние годы проводит украинизацию «советскими методами», то есть беспощадно. При этих условиях естественно было ожидать, что дети уже забыли язык, на котором говорят их родители. В школе их ведь пичкают мовой изделия Грушевского. Но когда я побывал и там и здесь, послушал на всех улицах-горках, которые попались на моем пути, поймал говор сотен, если не тысяч детей, «мое чело прояснилось». Да, сообщаю это по чистой совести: ни одного украинского слова среди детей Киева мне не удалось выудить».

Не менее интересно свидетельство Шульгина о переименованиях улиц и о том, как к ним относились киевляне.

« – Вам куда билет, гражданин?

– До Николаевской.

– До Николаевской?

– Ну да, да, до Николаевской.

В это время я почувствовал, как на меня обернулись в вагоне, как будто я сказал что-то невозможное. А кондуктор поправил наставительно сурово:

– До улицы Исполкома!..

Я понял, что сделал гаффу. Поправился:

– Да, да… До Исполкома…

При этом я махнул рукой, так сказать, в объяснение:

– Всегда забудешь!

Так как я имел вид «провинциальный», то мне простительно. Но тут кстати могу сказать, что Николаевская – это, кажется, единственная улица, которую «неудобно» называть в трамвае. Все остальные можно говорить по-старому. Кондуктор по обязанности выкрикивает новые названия: «Улица Воровского», «Бульвар Тараса Шевченки», «Красноармейская», а публика говорит Крещатик, Бибиковский бульвар, Большая Васильковская. Вот еще нельзя говорить «Царская площадь». А надо говорить: «Площадь Третьего Интернационала».

Таким увидел Киев Шульгин, бывший депутат Государственной Думы и особа, приближённая к императору. Данная ирония абсолютно неслучайна, ибо Киса Воробьянинов из уже упомянутых «12 стульев» и впрямь отчасти списан с Шульгина, а в похождениях Кисы и Остапа есть прямые отсылки к шульгинской книге. Надо отметить, что одной из причин, по которым Сталин со товарищи инициировал написание и раскрутку романа Ильфа и Петрова, была необходимость дать опор защитникам нэпа как внутри страны, так и за рубежом, а значит, и Шульгину в т. ч. Но это уже совсем другая история.